ЮРОДСТВО КАК ПРОЕКТ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ

[Руслан Остров]

Петр Калитин
26 сентября 2012 г.

Интеллигенция и юродство. Интеллектуальное самозванство и юродство. Мнимость оппозиции «светского» и «духовного». Русский юродивый во Христе и Русский Царь: сущностная взаимосвязь. Юродская традиция русской интеллигенции. Неподзаконность благодати. Интеллигентные черты святого юродства. Исаакий Печерский: отказ от заслуг. Прокопий Вятский: обольщение добром. Нагота юродивого: кощунственный путь к святости. Юродство и беснование
Если в целом социологически характеризовать русское юродство XI-XVII веков, то можно сказать, что это явление, характерное для народа и влиятельной интеллигенции. Позже с русской интеллигенцией будет связана несколько иная традиция, светского юродства. В одном случае мы имеем дело традициями шести веков, в другом случае где-то три века, а на сегодняшний день вопрос, существует ли вообще русская интеллигенция в том, классическом виде, в котором она начиналась в эпоху Петра Великого, является дискуссионным. Русские интеллигенты начиная где-то с середины XVIII века сознательно, как Лев Толстой, или бессознательно отталкивались не от западных стандартов интеллектуального сословия, интеллектуальной традиции, тех же, скажем, университетских профессоров, а именно от нашей юродственной линии.
Этот вывод, который стал очевидным для меня, как только я обратился к этой теме, трудно встретить в работах, посвященных русской интеллигенции. И в данном случае такое игнорирование юродственного фактора в истории интеллигенции, и тем более наличие, если хотите, интеллигентской традиции, в лице святых юродивых, может быть объяснимо лишь тем, что юродство было не идеей, а воздухом, атмосферой. Такое наблюдение приведет к полемике вокруг христианского характера русской литературы. Там действительно в некоторых текстах мы не видим каких-то православных моментов быта, каких-то «православных разговоров». И не потому, что их не было, не потому, что те же помещики Гоголя в церковь не ходили, а потому, что это было очевидностью, атмосферой, как кислород: он невидим, но мы им дышим. Так и здесь: только когда кризис наступил в православии на рубеже XIX-XX веков, только тогда возникает специфически «православная» тематика, православие тематизируется, тут и Достоевского можно вспомнить, как своеобразного предтечу этого кризиса. Но когда, повторяю, с православием все было в порядке, оно как бы подразумевалось. В любом стихотворении, тем более, в русском романе.
И то же самое с юродством. Именно в силу очевидной переклички с юродственной линией мы и не замечали до сих пор этого определяющего фактора в появлении и развитии русской интеллигенции, причем я ограничиваю свои рассуждения только юродивыми во Христе, потому, что в противном случае придется просто утонуть в материале, и, к сожалению, это не приведет нас к каким-то, как хотелось бы, позитивным выводам.
Так вот, русское юродство – это состоявшийся проект русской интеллигентности, без соответствующего самосознания и без, я бы сказал, самозванства. Интеллигенция – это не русское слово, у Данте это был один из уровней ангельского жития. У Канта это был синоним чистого самосознания. И во всех этих понятиях мы видим некий нарциссистский аспект, связанный со своеобразным интеллектуальным самолюбованием. Но на Руси подобная позиция была самозванством. Именно поэтому святые юродивые никогда не смогли бы себя назвать интеллигентами, то есть, попросту говоря, интеллектуальными самозванцами.
И вот здесь бы хотелось уже подойти к сути вопроса, прежде чем иллюстрировать это какими-то конкретными судьбами святых русских юродивых. Речь идет о заполнении, как бы сейчас сказали, соответствующей социальной страты, которая была за юродивыми во Христе, то есть, за своеобразными аскетами в миру. Именно в миру: оппозиция духовное-мирское здесь не работает. Это была «духовно-мирская» традиция в своей органической целостности, без всяких «измов», без всяких разделений, и без всякой аналитичности. И задача этих юродивых как раз и была в вызове миру, выходе к миру, в эпицентр мира. Но при сохранении высочайшей евангельской планки. Как бы еще сказали многие специалисты по святому юродству, сверхзаконной, сверхзаконнической планки. Когда на себя брались такие виды послушания, которые не предусматривались даже евангельскими законами, не то, что ветхозаветными. И вот эта, двуединая особенность святого юродства – с одной стороны, обращенность в мир, пребывание в миру, но при этом совершенно закраинный, сверхзаконнический характер их положения в миру, самим фактом своего существования выражающего критическое отношение к миру. Представления о том, что, скажем, до Петра была сугубо какая-то «духовная» или в лучшем случае «народная» культура, но после Петра начался раскол, – слишком стереотипны.
Это я оставляю пока в стороне, а сейчас хотелось бы на более древний, что ли, уровень рассмотрения перейти и на нем остановиться. Деление, пришедшее к нам от Запада, на «светскую» и «духовную» культуру, «православную» и «мирскую» и уж тем более «православную» и как бы «антиправославную», в реальной жизни древней Руси и московской Руси, было не актуально. Разделение на светское и духовное, якобы идущее в русской культуре с легкой руки Петра, совершенно неадекватно реалиям Руси – это проекция парадигмы западного мышления.
Фигуры Царя и юродивого в культуре древней руси тесно связаны. И дело не в том, как академик А.М. Панченко писал, что это была такая начиная с древнего Рима традиция сопряжения, особенно, в эпоху так называемых сатурналий, последнего раба называть царем, с тем, чтобы потом его убить после этих сатурналий, и сатрап это знал, что раб будет убит. Но тем не менее, во время вот этих древнеримских оргий все ему поклонялись как царю. То есть, речь идет не о таком, если хотите, карнавальном сопряжении юродивого и царя, а о том, что и царь был своеобразным аскетом в миру. Он тоже был своеобразным сверхзакоником в миру, праведником в миру. Слово праведный в русском языке вообще очень полисемантично, многозначно: праведный суд – это не просто жестокий суд, это не просто справедливый суд, это не просто неизбежный суд, это с высочайшей нравственной высоты – с позиции совестливости, прежде всего. И с этой точки зрения, функция царя как своеобразного аскета в миру перекликалась с положением юродивого в миру.
Я начну рассмотрение русского юродства с жития святого Исаакия Печерского. Он был монахом, отшельником, причем не просто монахом-отшельником, а пожелавшим вообще поселиться в отдельную пещеру, полностью от мира отгородиться только маленьким окошком, в которое ему раз в неделю, или святой Феодосий или святой Антоний Печерские лично приносили хлеб и воду. На этом заканчивались все отношения Исаака с миром. Он, таким образом, ушел в чрезвычайно серьезную аскезу, даже по меркам киево-печерских монахов. Через несколько лет ему в этой пещере открывается видение. Видение самого Христа с ангелами, которые к нему спускаются и прямо говорят, что мы потрясены твоим подвигом, от имени Христа идет разговор: ты действительно мой лучший ученик, мой лучший последователь, и я просто не могу найти слов, чтобы выразить свой восторг, поэтому я сюда и вернулся, спустился, чтобы ни для кого не было это известно. И там идет очень знаковая просьба, этого явившегося Христа Исааку: ты поклонись мне, признай меня своим богом, который сейчас к тебе явился. И, учитывая предыдущую лесть, Исаакий признает в явившемся Христа и поклоняется ему, молится, а на самом деле это был бес со своей свитой чертей, и тут же сразу происходит оборотничество, Христос превращается в беса, его свита, чертенята хватают, Исаакий попадает в двухлетнюю кому. Благодаря только усиленным молитвам святого Антония и святого Феодосия за этот двухгодичный период Исаакий не погибает. Через два года он воскресает, приходит в себя и принимает решение принять подвиг юродства. И начинает этот подвиг с осуждения своей же монастырской братии.
Я бы этот момент сейчас хотел специально заострить, чтобы обозначить традицию русской интеллигенции, начинающуюся отсюда. Я хотел бы еще раз вернуться к этому житийному эпизоду явления «Христа» с этими ангелами. Идет ведь по заслугам похвала Исаакию. Он же действительно заслужил эту похвалу. Он ведь не просто в монастырь ушел, а он как бы даже сверхмонастырь себе придумал, эту полностью закрытую от мира пещеру. И все понимали, что в этой пещере только для молитвенного подвига возможно такое пребывание. Что любой другой образ жизни там человека сведет с ума. И почему бы не похвалить его за такую несомненную заслугу на пути самоотвержения, на пути Христа, на пути кенозиса, уподобления себя страстному пути Христа?
Но тут мы должны еще раз вспомнить догматическую особенность православия: благодать приходит как тать в нощи, приходит не по заслугам. Знаменитое «око за око, заслуга за заслугу», если перейти к примеру со святым Исаакием, никакого отношения не имела к православному менталитету, к православной нравственности. Главный закон нравственности, который каждый из нас считает незыблемым, это именно закон благодарности: если студент хорошо учится, почему бы ему не поставить автомат. Когда ребенок – послушный сын, послушная дочь, и почему бы родителям, любой родитель будет считать нормальным совершенно ребенка наградить, какой-то дорогой подарок ему подарить? На этом католический принцип индульгенции построен. Если заслуга может быть оценена, то значит, её можно купить.
И если посмотрим жития и других наших преподобных святых, даже князей благоверных, какие-то варианты еще святости православной, там везде идет эта тенденция: даже имея заслуги, тем более их не учитывать, тем более считать себя грешником и тем более считать себя рабом Божиим. Это не парадокс, это именно православная специфика, это была, в общем-то, формула жизни.
Даже имея заслугу, то есть, имея благодать на себе, как это было с Исаакием в его отшельничестве, тем более он не должен был считать себя благодатным. Тем более не должен был считать себя заслуженным. Здесь есть антиномия. Безусловно, речь идет не о том, что вообще лежи себе на диване, и она к тебе придет, хотя так можно тоже, кстати, интерпретировать. Человек даже несомненно обоженный, несомненно принятый Богом, несомненный Божий избранник, тем более должен заниматься самоуничижением. Тем более должен, как Сергий преподобный, испытывать не только радость по поводу явления Божией Матери, но и страх, и трепет. Здесь антиномия, сопряжение душевных свойств, психологически почти несовместимых.
В католицизме вообще со временем вводится догмат добрых дел. Оправдание добрыми делами – знаменитый догмат, новый, его мало кто вспоминает, когда говорят о специфике католической догматики. Вспоминают сразу пресловутое «филиокве». А на самом деле более страшный новый догмат вводят католики – оправдание добрыми делами, суть которого как раз и сводится к тому, что я трижды грешник, я трижды вор, я трижды бандит, но, если я часть от награбленного вкладываю в церковь или в какие-то монастырские общины, то я как раз могу получить индульгенцию. Действительного преображения, как у нашего разбойника Кудеяра, тоже не требуется. Можно опять идти грабить, чтобы через год, к Пасхе, грубо говоря, вложиться, и опять чувствовать себя чуть ли не святым. Оправданным, получившим как бы гарантированное личное спасение.
Итак, в нашем случае, безусловно, речь идет о том, что подвижник, даже встав на путь Христа и действительно продвинувшись на этом пути, тем более не должен так думать, тем более не должен считать себя спасённым и святым. Наоборот, нужно не верить самому себе, постоянно заниматься «самоочернительством». В судьбе Исаакия Печерского наглядно показывается один из тех великих смыслов русского юродства как уже специфической интеллигенции. То есть, несмотря на заслуги, несмотря на очевидные достижения, успехи, тем более нужно самоуничижаться. Уж, как минимум, не «пиариться», как минимум, не утверждаться в своих несомненных заслугах, а по большому счету, пытаться их всячески игнорировать.
Святой Прокопий Вятский (1578-1627) бегал грязный, и когда его ростовская княгиня Елена пригласила к себе и собственноручно обмыла в бане (сам бы он никогда не стал мыться), при этом подарила дорогой полушубок, от чистого сердца, как бы в признание его заслуг, его святости, — он вываливается в грязи, именно сразу, на её же глазах, в этом самом полушубке.
Я назвал бы это одной из интеллигентных черт святого юродства. Никогда, несмотря даже на очевидные заслуги, в глазах княгини, мирян, никогда не почивать на лаврах. Никогда в этом не утверждаться, и, более того, устраивать прямо противоположные какие-то акции, будь то валяние в грязи или еще более максималистская позиция Святого Николая Качанова (+ 1392), завещавшего после своего преставления похоронить себя на большой дороге, чтобы даже посмертно его топтали ногами, как последнюю собаку. И это был человек, который в глазах всех своих современников был Божиим избранником.
Итак, никогда не утверждаться в несомненных своих заслугах. Никогда на этом тем более не останавливаться – ради того, чтобы достигать еще большего восхождения по той лестнице. Но при этом никаких «культурных» результатов. Никаких вещественных воплощений. Позволю себе такую тавтологию: никаких фиксированных этапов этого восхождения. Мы знаем, что святое юродство на Руси было и в более широком смысле а-культурно, и не только потому, что юродивые не писали трактатов, никто из них не был иконописцем, не строил храмы. А-культурность, если хотите, была своеобразной методической установкой в их поведении, предотвращающей опасность обольщения себя своей «культурностью».
После 1917 года в работах по осмыслению русской катастрофы, у Розанова в «Апокалипсисе нашего времени» и в сборнике «Из глубины» одна из главных мыслей заключается в том, что мы были загублены своей гениальностью, что мы не смогли ее укротить, мы впали в эту, подчеркиваю, в оправданную гордыню, как и святой Исаакий в свое время, в XI веке. Святые юроды понимали, что нельзя обольщаться, тем более по праву, тем более по заслугам. Для последующей интеллигенции это было почти уже непонятно, — в частности, гоголевские искания, если забежать немного вперед. Хотя Гоголь шел именно в направлении отказа от собственной гениальности, которая его давила, и он понимал, что что-то здесь надо делать. Гениальность в другом случае – это сверхподвижничество Исаакия. Или сверхзаконничество других святых юродивых. В житии Прокопия Вятского есть эпизод, где он умерщвляет младенца, а после воскрешает его. Люди, собравшиеся на похороны, начинают справлять торжество. Причем для Прокопия – это ещё и способ пророчества о смерти этого мальчика через двадцать лет. Но в данном случае, мне бы хотелось не на специфике формы этого пророчества остановиться, а на отношении к добру. Здесь Прокопий вначале выглядит чуть ли не Иродом-детоубийцей. Тут не просто «слезинка ребенка», как у Достоевского, тут вообще труп ребенка. И тем не менее, ничего в итоге кощунственного и жуткого не происходит. Просто судьбу Прокопий предрек таким вот образом. Он провоцирует всех, с точки зрения добра, на проявление гнева. Но Прокопий, даже не боясь, что кто-то его начнет в отчаянии бить, что праведный гнев на него обрушится, как на вероятного виновника, он, вместо того, чтобы как-то пытаться оправдаться, перед воскрешением, еще и всех выгоняет из избы, достаточно жестко, как Христос торгующих в храме. Мало того, что здесь человек и так в двусмысленной ситуации, тут вообще детоубийство у святого – и для участников события, и для будущих читателей – это соблазн и безумие.
Ничего близкого мы не найдем в западной агиографической литературе. У католиков Франциск Ассизский, на фоне наших юродивых, — само здравомыслие, ему только осталось котелок и тросточку дать. Юродивый по-западному – это, в лучшем случае, Чарли Чаплин.
В данном случае я бы это назвал обольщение добром, идеей добра. И, к сожалению, XX век показал, что самые большие гадости делались именно под личиной добра. Самый банальный последний пример, мы сами это слышали хорошо и не забудем никогда, — аргументация бомбежек Сербии. Вспоминаются в этой связи и эпизоды из жития Василия Блаженного. Известный случай с шубой, которую хотели у него в насмешку хитростью отобрать скоморохи, один из которых притворился мёртвым. После троекратного уточнения со стороны Василия – «действительно ли умер ваш брат?» — и троекратного подтверждения, притворившийся оказался действительно мёртвым. Или эпизод, когда приезжие девчонки засмеялись над наготой баженного. Василий их сразу взглядом ослепил. Они на коленях за ним поползли. И он их простил. А вот в случае с этими ушлыми, он не простил. Потому что никакого правила здесь нет.
Юродственная интеллигенция с самого начала, таким образом, понимала ту опасность, тот соблазн, который таится в самой идее добра. Если хотите, то напрямую идет речь об обольщении гуманизмом, гуманистическим пониманием добра.
Достоевский, в свою очередь, осознал только в конце XIX века: если православие соблазнится гуманистическим пониманием добра, то оно неизбежно станет или католическим или протестантским. И исчезнет как православие.
В Древней Руси технологии юродства не было: народ был понепосредственнее и попроще. Очень характерно, что во время Раскола XVII века все более или менее известные юродивые приняли сторону старообрядцев. И даже есть эпизод в житии Аввакума, что когда его судят в очередной раз никониане, он говорит, вот вы тут все сидите, а я полежу. И цитирует известный эпизод из книги пророчеств Иезекииля. Демонстративно ложится на бок, у двери. Его судят, а он лежит. Феномен Аввакума без понимания юродственных основ тоже трудно осмыслить. Другое дело, почему (это очень показательно) старообрядцы исторически проиграли в тот момент. Почему юродивые оказались на стороне побеждённых?
Я думаю, они все прекрасно понимали, что если царь с патриархом объединились, то тут в любом случае победа будет на их стороне. И показательно, что для них эта проблема успеха осталась вторичной. Я думаю, что тут речь шла о том, что торжествующее христианство – это уже не совсем христианство. Что мир слишком в грехе лежит, чтобы радоваться победам.
Итак, если сделать предварительные выводы, хотелось бы еще раз выделить две линии состоявшегося интеллигентского проекта в лице юродивых. Первая – не обольщаться собственными достижениями, даже очевидными, бесспорными, на уровне чудотворства. И второе – понимать, что один из главных и самых страшных соблазнов, какой может быть для человека, — это соблазн добра. Соблазн, если хотите, более традиционного выражения любви к ближнему.
Известен генезис русской интеллигенции, в традиционном понимании этого термина, — это, прежде всего, мартинисты, Новиков, Шварц с их культом добрых дел. Они точно знали, что с этим легко завоевывать популярность, завоевывать и вес, и авторитет. Другое дело, что тогда для таких умов, как Д.И. Фонвизин, или, забегая вперёд, тот же митрополит Платон (Лёвшин), было понятно, что за этим стоит, а именно: подмена действия самой благодати.
К вопросу о разнице восприятия западного и православного человека. У католиков дьявол всегда нагой. А у нас не только Василий Блаженный, но и большинство святых юродивых символические одежды носили. Это тема развернутая, я бы сказал, что юродство – это кощунственный путь к святости.
Юродивые внешне могли вообще, как, например, недавно канонизированный в чине мученика Алексий Ёлнатский (Алексей Иванович Ворошин, 1886 — 1937), заходить в церковь накануне 1917 года с папиросой. Он сознательно во время литургии, 1916 год был, зашел в церковь, под Ивановым, в селе Ёлнать, с папиросой. Откровенное кощунство. Но прошло несколько лет всего, и власти распорядились перестроить храм под клуб. Теперь по нему расхаживали рабочие в шапках, с папиросами в зубах.
Святой юродивый Алексей чуть ли не плевал в священников во время службы. Я читал о нем в какой-то советской книжке, поскольку он считался антиклерикалом. Сразу вспоминается в этой связи один из первых русских юродивых Авраамий Смоленский (ок. 1172 – 1224), который вообще прославился тем, что он постоянно ругался, оскорблял свою братию монастырскую. В результате его просто выгнали, как хулигана, из монастыря. То есть, святого принимали за бесноватого.
Выражаясь сегодняшним языком, святые юродивые имели настолько подвижное сознание, что могли, для отторжения от себя, чтобы никто не обольщался их действительной святостью, устраивать эти акции псевдобеснования. К вопросу о прагматизме христианства, его культурных формах выражения. Можно сказать, что эта культурность у юродивых часто выражалась именно в форме беснования. И вот здесь вступает критерий различения духов Апостола Иоанна Богослова, поскольку, грубо говоря, есть внешне два беснования, из них одно от Бога, а другое от дьявола. Одно будет мнимое, ради того, чтобы не было почитания этого святого во Христе, а в другом случае, будет действительно псевдоюродство. И внешне они могут быть очень похожи. Чем еще вдвойне тяжек крест юродивых. Они брали на себя вот это – беснование как смирение. Этого, кстати, Достоевский не понимал со всеми своими «хромоножками».
Тут нам надо разобраться вообще, что называть «беснованием». Поскольку, если рассматривать феномен изгнания бесов, то там какое может быть юродство? Там просто откровенная патология, человек вне себя в прямом смысле слова. Там рев стоит. Со стороны юродивых же беснование – просто провокация. Взаимоотношения же юродивого с самими бесами, как и с людьми, — победоносное. Святой Исаакий после того, как принял подвиг юродства, бесов гонял на глазах у всех чуть ли не с плёткой. Вообще лучшие мастера по различению духов – это юродивые. Лучше, чем юродивые, духов никто не различает. Поэтому юродивый и сам облекается (кстати, не всегда), в это бесовское обличье. И этим блаженным обликом, который можно принять за бесоодержимость, юродивые огораживаются, как щитом, от всякого зла, потому что их нечем становится пронять, нечем зацепить уже. В этом смысле, конечно, это редкое мастерство духовной жизни.
В житиях (не только у юродивых) есть эпизоды, когда святые управляют бесами, это отчасти легендарный сюжет, он восходит к очень древним историям, — в частности, Соломон, как известно, строил храм с помощью бесов, они ему помогали раскалывать камни… Это обширная и особая тема. Здесь отмечу только, что бесы не атеисты, они тоже, как сказано, веруют и трепещут.
Интересно, что расцвет русского юродства связан с расцветом новгородской демократии. Есть статистика, что настоящее обилие святых юродивых было как раз в Новгороде во время вечевой республики.
Сейчас Русская православная церковь такая беззубая потому, что юродивых нет. Их ведь надо и воспитывать, между прочим. Раньше многие монахи уходили в юродивые.

http://pravaya.ru/look/22842