Крупская против книг, в том числе против Евангелия

[Лидия]

Роль цензуры в СССР была очень высока, особенно это касалось Православной христианской литературы.
Приведём большую цитату из заметки О. Макаренко.

В одном только 1915 в воюющей России напечатали 107 млн книг , это при населении в 170 млн человек. Книги издавались на разных языках и были вполне доступны каждому — если не учитывать запрещённую литературу, навроде герценовского «Кто виноват?». Запрещёнки, впрочем, было относительно немного — меньше 100 книг за весь XIX век.

Коммунисты так и не смогли вернуться к этому изобилию. Цифры в советских отчётах росли, типографии наращивали объёмы выпуска, однако огромная доля книг в СССР была безнадёжно политизирована, и потому неинтересна читателям. К примеру, двукратный прирост тиражей в 1924-1925 был вызван… «массовым выпуском литературы связанной со смертью Ленина»...

...Едва захватив власть в России, большевики немедленно зажгли костры из книг, иногда даже в прямом смысле этого слова — сжигая их или пуская на сырьё для бумажных комбинатов. Максим Горький страшно возмущался этим варварством в письмах друзьям. Вот, к примеру, из 14 тома его писем:

1. Из письма Владиславу Ходасевичу, 8 ноября 1923:

Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в "Накануне" напечатано: "Джиоконда, картина Микель-Анджелло", а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рёскин, Нитчше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги". Все сие — будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: "Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя". Сверх строки мною приписано "будто бы", тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель". Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?

2. Из письма Ромену Роллану, 15 января 1924:

Дело в том, что жена Ленина, человек по природе неумный, страдающий базедовой болезнью и, значит, едва ли нормальный психически, составила индекс контрреволюционных книг и приказала изъять их из библиотек. Старуха считает такими книгами труды Платона, Декарта, Канта, Шопенгауэра, Спенсера, Маха, Евангелие, Талмуд, Коран, книги Ипполита Тэна, В. Джемса, Гефдинга, Карлейля, Метерлинка, Нитчше, О. Мирбо, Л. Толстого и еще несколько десятков таких же "контрреволюционных" сочинений.

Лично для меня, человека, который всем лучшим своим обязан книгам и который любит их едва ли не больше, чем людей, для меня — это хуже всего, что я испытал в жизни, и позорнее всего, испытанного когда-либо Россией. Несколько дней я прожил в состоянии человека, готового верить тем, кто утверждает, что мы возвращаемся к мрачнейшим годам средневековья. У меня возникло желание отказаться от русского подданства, заявив Москве, что я не могу быть гражданином страны, где законодательствуют сумасшедшие бабы. Вероятно, это было бы встречено смехом и, конечно, ничего не поправило бы. Я написал трем "вельможам" резкие письма, но до сего дня не имею ответов от вельмож.

А может быть, Ж. Дюамель прав, утверждая в лондонской речи, что на Европу надвигается мрачная туча средневекового фанатизма? Но каково мне знать, что безумнейшая нетерпимость к свободе духа фабрикуется в моей стране.

Меня считают сторонником Советской власти. А. Олар пишет в "Histoire des Sovietics", что я "присоединился к этой власти". Это — не вся правда.

В начале 18-го года я понял, что никакая иная власть в России невозможна и что Ленин — единственный человек, свободный остановить процесс развития стихийной анархии в массах крестьян и солдат. Однако это не значит, что я вполне солидаризировался с Лениным; в течение четырех лет я спорил с ним, указывая, что его борьба против русского анархизма принимает, приняла характер борьбы против культуры. Указывал, что истребляя русскую интеллигенцию, он лишает русский народ мозга.

Художник Юрий Анненков, сын народовольца Павла Анненкова, подтверждает опасения писателя. Анненков несколько раз встречался с Владимиром Лениным, и до, и после революции. В 1921 советская власть заказала ему портрет Ленина, который я прикрепил к посту. Портрет Максима Горького художник тоже делал — они там все были одной большой тусовкой, не всегда дружной, но довольно близко друг с другом знакомой.

Так вот, Анненков вспоминал, что в ходе позирования у них с Лениным зашёл разговор об интеллигенции. Процитирую фрагмент (Новый журнал № 65, 1961):

Ленин был неразговорчив… Сеансы (у меня их было два) проходили в молчании. Ленин как бы забывал (а, может быть, и действительно забывал) о моем присутствии, оставаясь, впрочем, довольно неподвижным, и только, когда я просил его взглянуть на меня, неизменно улыбался. Вспомнив о ленинской статье «восстание, как искусство», я попробовал тоже заговорить об искусстве.

— Я, знаете, в искусстве не силен, — сказал Ленин, вероятно, позабыв о своей статье и о фразе Карла Маркса, — искусство для меня, это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык, дзык! вырежем. За ненужностью. Впрочем, — добавил Ленин, улыбнувшись, — вы уже об этом поговорите лучше с Луначарским: большой специалист. У него там даже какие-то идейки…

Ленин снова углубился в исписанные листы бумаги, но потом, обернувшись ко мне, произнес:

— Вообще, к интеллигенции, как вы знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг «ликвидировать безграмотность» отнюдь не следует толковать, как стремление к нарождению новой интеллигенции. «Ликвидировать безграмотность» следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель — вполне практическая. Только и всего.

Вернёмся к книгам. Мне стало любопытно, что же это за указатель Крупской со списком подлежащих изъятию книг, на который ссылается Максим Горький. Как выяснилось, распоряжений о чистке библиотек выходило много. Одну из версий указателя я нашёл в журнале «Красный библиотекарь» от 1924. Этот журнал издавало ведомство Надежды Константиновны, Главполитпросвет. Прочитать журнал в формате pdf можно вот здесь, нас интересуют страницы 135-140 (145-150 по нумерации файла).

Цитирую из интересного (не дословно):

— отдел религии может содержать только антирелигиозную литературу;
— следует изъять устаревшую агитационную литературу советских органов от 1918-1920 по вопросам, которые сейчас иначе разрешаются Советской властью (земельный вопрос, налоговая система, вопрос о свободной торговле, продовольственной политике и пр.).
— очистить детские отделы библиотек от книг, развивающих низменные чувства, такие как… милитаризм;

В указателе были и списки конкретных авторов, неприятных Советской власти — к примеру, изъятию подлежали книги Аркадия Аверченко, писавшего о советских буднях едко и смешно. Конкретно в этот указатель Платон и Декарт не входили — хотя, конечно, разумный библиотекарь попытался бы от них избавиться, чтобы его не обвинили в покрывательстве религиозной литературы.

Кажется, большевики пытались создать мягкую систему контроля над умами — чтобы доступ к неполиткорректным книгам был скорее затруднён, чем запрещён. Про это пишет товарищ Покровский в том же «Красном библиотекаре», в выпуске за 1923 год (ссылка). Цитирую начало статьи:

Дело очистки библиотек, выдвинутое на очередь еще в первые годы революции, до сих пор шло у нас совсем не гладко — в разных местах по разному: то совсем не двигалось, то двигалось толчками и срывами, и нигде не доведено до конца. Несмотря на разосланный года два тому назад циркуляр, Главполитпросвета, в большей части мест систематической очистки библиотек не делалось. В отдельных городах и уездах Политпросветы иногда производили ревизии и изъятия — обычно в спешном порядке и часто несерьезно и неумело.

В библиотекарских кругах много рассказывают о курьезах, при этом происходящих. То удаляют за „контр-революционность“ Л. Толстого, Короленко и даже Горького; то изгоняют всякие сказки, а кстати и Ж. Верна за „фантастичность“; то ополчаются на „анти-художественную“ беллетристику, выпускаемую Государственным Издательством; то библиотекарь попадает под арест за старую „Ниву“, потому что в ней оказывается портрет царя; то предлагают исключить „Русскую историю“ Ключевского в виду того, что у нас теперь есть „Русская история“ Покровского, — и т. п.

Библиотекари огорчаются, или смеются, или ужасаются, рассказывая друг другу эти происшествия. А ведь можно серьезно сказать, что з этом виноваты и сами библиотекари. Если такие чистки библиотек несведущими людьми выполняются неумело и неудачно, — так сведущие библиотекари в этом виноваты уже тем, что до сих пор сами не очистили своих библиотек от ненужного материала и от мусора.

Дальше товарищ Покровский предлагает разные иезуитские способы подсовывать читателю книги, которые исподволь сделают его марксистом:

Надо дать подходящую каждому книжку, чтобы его удержать около библиотеки, в сфере её культурного влияния, и плоха та библиотека, которая всем этим разным людям предлагает одинаковые дороги; плох тот библиотекарь, который говорит: «не читай сказки, не интересуйся Толстым, не думай про графа Шереметьева, а читай Синклера или "Азбуку коммунизма"».

Вся сила работы библиотеки в том, чтобы ответить на все требования, на все интересы. Ответить так, чтобы, с одной стороны, читатель был доволен и укрепился в своих симпатиях к библиотеке; и, с другой стороны, ответить так, чтобы улучшились, повысились его интересы и запросы, чтобы он двинулся вперёд в своем образовании и развитии…

Получилось, как мы знаем, не очень гладко: в итоге всё свелось цензуре и пропаганде, которые были ещё более дубовыми, чем в «царские» времена.
Отсюда: https://olegmakarenko.ru/2592768.html