Воспоминания Коровина о революции 1917 года. В чём-то очень похоже на то, что происходит сейчас

[Лидия]

Художник: Коровин Константин Алексеевич. Автопортрет. 1938

Удивительно перекликаются "революционные времена". Лучше всего их узнаёшь по мемуарам свидетелей, людей переживших эти времена, служителей искусства,  трудолюбивых ремесленников цеха искусств. В воспоминаниях К. Коровина, нашего прекрасного художника мы можем ознакомится с атмосферой царившей в революционной Москве. Увидеть изменения в деталях жизни, во всей её будничности, простоте. А чего только стоит разговор с крестьянами о царе. Иногда читая о нашей истории, попадаешь не в историческую плоскость, а в стародавние сказочные времена мифов и сказаний, легенд и былин.
Помещаю вступление к рассказам Коровина в конце этого отрезка воспоминания потому что кому-то не интересно будет читать о художнике, но возможно этот же человек с инетересом прочтёт сами воспоминания художника. И это не все воспоминания, помещённые в этом журнале - "Наше наследие" за 1990 год номер 2, продолжение будет следовать примерно в том же объёме.


ОКТЯБРЬ
Государь отрекся. В управление страной вступило Временное Правительство. Назначались выборы в Учредительное собра­ние. Вся Россия волновалась. Везде были митинги, говорили без конца.
Шаляпин пришел ко мне взволнованный
-Ерунда какая-то идет. Никто же ничего не делает. Теляковского уже нет. Почему, в сущности, он уволен? Упра­вляющий - Собинов! Меня удивляет, зачем он пошел? Он ар­тист. Управление театрами! Это не наше дело. Хора поет по­ловина. В чем дело, вообще? Я не понимаю. Революция. Это улучшение, а выходит ухудшение. Молока нельзя достать. По­чему я должен петь матросам, конным матросам? Разве где-нибудь есть конные матросы? Вообще, знаешь ли, обалдение.
-Ты же раньше жаловался, Федя, что "в этой стране жить нельзя", а теперь недоволен.
  -То есть, позволь, но ведь это не то, что нужно.
- Вот-вот, каждый теперь говорит, что все не так, как бы он хотел. Как же всех удовлетворить?
Вспыхнуло октябрьское восстание. Шаляпин был в Москве и приходил ко мне ночевать. Был растерян, говорил:
- Это грабеж, у меня все вино украли.
- Равенство, понимаешь ли! Я должен получать, как решил какой-то Всерабис, 50 рублей в день. Как же? Папиросы стоят две пачки 50 рублей. Никто не может получать больше друго­го. Да что, они с ума сошли, что ли, сукины дети. Этот Васька Белов пришел ко мне поздравлять с революцией. Я говорю:
-Что ты делаешь?
-Заборы, - говорит, - разбираю.
-Зачем?
-Топить.
-Сколько ты получаешь?
-Как придется, - говорит. - Я то разбираю, то продаю. Вот, прошлый месяц 85 тысяч взял.
-Я к Луначарскому - а он мне: "Я постараюсь вам приба­вить, вы только пойте на заводах, тогда будете получать паек". Да что они, одурели, что ли?
-А что же Горький-то, Алексей Максимыч? Ты бы с ним поговорил.
-Я и хочу ехать в Петербург. Там лучше. У Алексей Максимыча, говорят, в комнатах поросята бегают, гуси, куры. Здесь же жрать нечего. Собачину едят, да и то достать негде. Я во­обще уеду за границу.
-Как же ты уедешь? А если не пустят? Да и поезда не ходят.
-То есть - как не пустят? Я просто вот так пойду, пешком.
-Трудновато пешком-то... да и убьют.
- Ну, пускай убивают, ведь так же жить нельзя?.. Это отку­да у тебя баранки?
На столе у меня лежали сухие баранки.
- Вчера с юга приехал Ангарский. Я делал ему иллюстрации к русским поэтам, так вот дал мне кусок сала и баранки.
Шаляпин взял со стола баранку, отрезал сала и стал есть.
- А знаешь, - сало хорошее, малороссийское.
В это время пришел доктор Иван Иваныч. На шинели док­тора были нашиты для застежек большие крючки. На застеж­ках привешены были грязные мешки. В одном - картошка, в другом - мука, морковь. А мясо - ребра конины - висело тоже на крючке - грязное, завернутое в рваную тряпку.
- Откуда ты? - спросил Шаляпин.
- Да вот, в Лихоборах был, под Москвой. Достал кое-что, а то есть нечего. В кармане масло растаяло.
Иван Иваныч стал бережно вынимать пальцами из кармана кусочки масла и раскладывать на бумаге.
-Все потихоньку покупаешь, торопишься. Боятся прода­вать, запрещено, убьют. В овраге, в кустах дали, на виду не­льзя.
-Это что же такое? - сказал Шаляпин, смотря вопросите­льно на меня и Ивана Иваныча.
- Что же, Федор Иваныч, ведь вы же радовались.
-Да ведь радовался! Это же все не то. А сколько же ты заплатил за это?
-Что заплатил? Пальто женино отдал, да платье шерстя­ное. Что заплатил? Мужики уже не берут денег. За полпуда муки, да две щепотки соли - золотой браслет женин отдал тре­тьего дня.
На другой день Шаляпин уехал в Петербург.
Вскоре я получил от него письмо. Он звал меня в Петербург и прислал мандат на проезд, подписанный Зиновьевым.
Но в Петербург я не поехал, а спасаясь от голода, прожил зиму в Тверской губернии, где был хлеб.
В это время объявили НЭП, т.е. новую экономическую по­литику, и я вновь переехал в Москву.
Сразу открылись магазины и торговля. На рынке появилось все.
Шаляпин тоже был в Москве. У него жил актер Мамонт Дальский.
Однажды утром Дальский явился ко мне на квартиру. На пороге крикнул:
- Вот он!
С ним ввалилась целая толпа вооруженных людей в шляпах, в пиджаках, опоясанных портупеями, на которых висели сабли разных видов, с винтовками в руках.
Перед этой невероятной толпой Мамонт Дальский, встав на одно колено, с пафосом кричал:
- Вот он! Мы приехали к нему. Он наш. Если он хочет пить шампанское, то мы разрешаем ему пить шампанское. Мы анархисты. Мы не запрещаем личной жизни человека. Он сво­боден, но мы его арестуем сегодня... Вы должны ехать с нами к одному миллионеру, который устроил в своем доме музей. Желает укрыться. Мы просим вас поехать и осмотреть карти­ны, - имеют ли они какую-нибудь художественную ценность или нет.
Меня окружили анархисты. Повели по лестнице вниз, усади­ли в автомобиль. Дальский сел со мной, его странные спутни­ки - в другие машины.
Меня привезли на Москва-реку, в дом Харитоненко.
Картины были развешаны во втором этаже особняка.
Дальский спросил:
- Ну, что?
- Это картины французской школы барбизонцев, - ответил я. - Это Коро, это Добиньи.
Один из анархистов, по фамилии Ге, кажется, тоже артист, подошел вплотную к картинам, прочитал подпись и сказал:
- Верно.
В это время внизу на дворе раздались крики, звон разбивае­мых бутылок. Анархисты разбивали погреб и пили вино.
Вдруг со стороны набережной раздался треск пулеметов. Дальский бросился на террасу сада и бежал. За ним - все дру­гие. Я остался один.
На улице некоторое время слышался топот бегущих людей. Потом все смолкло.
Я вышел - вокруг уже не было ни души.
Дома я застал Шаляпина. Он весело хохотал, когда я ему рассказывал о происшествии.
- Я не знал, что выйдет такая история. Ведь это я сказал Дальскому, что ты можешь определить ценность картин.
Мне показалось, что я живу в каком-то огромном сумасшед­шем доме.



ОТЪЕЗД
Вскоре меня вызвал Луначарский.


А.М.Горький и А.В.Луначарский. Москва. Фотография, 1929 г.

-Вы устали от революции, я понимаю. Вам следует уехать за границу. Конечно, мы не можем предоставить вам для это­го средства.
-Но у меня ничего нет, - ответил я. - Деньги сейчас ничего не стоят. Да у меня их и взяли. А что было из ценных вещей, того мало...
Он пожал плечами.
Через некоторое время я получил через контору государ­ственных театров паспорт, но решил все же оставаться в Рос­сии. Мне трудно было расстаться с моим деревенским домом и садом, хотя многое в нем уже было разграблено.
Федор Иванович все время пребывал в полном недоумении. Часто ездил в Кремль, к Каменеву, Луначарскому, Демьяну Бедному. И приходя ко мне, всегда начинал речь словами:
-В чем же дело? Я же им говорю: я имею право любить мой дом. В нем же моя семья. А мне говорят: теперь нет собствен­ности - дом ваш принадлежит государству. Да и вы сами тоже. В чем же дело? Значит, я сам себе не принадлежу. Представь, я теперь, когда ем, думаю, что кормлю какого-то посторонне­го человека. Это что же такое? Что же, они с ума сошли, что ли? Горького спрашиваю, а тот мне говорит: погоди, погоди, народ тебе все вернет. Какой народ? Крестьяне, полотеры, дворники, извозчики? Какой народ? Кто? Непонятно. Но ведь и я народ.
-Едва ли, - сказал я, - ты помнишь, Горький как-то гово­рил у меня вечером: кто носит крахмальные воротники и галстухи - не люди. И ты соглашался.
- Ну, это так, не серьезно...
Он помолчал и заговорил вновь:
-Пришли ко мне какие-то неизвестные люди и заняли поло­вину дома. Пол сломали, чтобы топить печку. В чем же дело?.. Если мне не нужны эти портки, - показал он на свои панталоны, - то что же будут делать портные? Если я буду жить в пещере и буду прикрывать себя травой, то что будут делать рабочие? Трезвинский говорит в Всерабисе: "Дайте-ка мне две тысячи рублей в вечер, как получает Шаляпин, я буду петь лучше его"... Вино у меня из подвала украли, выпили и в трактир соседний продали...
-Посмотри, пожалуйста, - Шаляпин показал в окно, - пу­стые бочки везут в одну сторону, а другие ломовые везут та­кие же бочки в другую сторону. Смотри: глобус, парты шко­льные - это школа переезжает. Вообще, все переезжают с од­ного места на другое. Точно кто-то издевается. Луначарский говорит, что весь город будет покрыт садами. Лекции по вос­питанию детей и их гигиене будут читать... А в городе бутыл­ки молока достать нельзя... Вообще, каждый день говорит речи, все обещает, а ему кто-то крикнул: "Товарищ Луначар­ский, вы хоша бы трамвай пустили...". Пойдем, послушай, на Дмитровку, Маяковский мне сказал, там А. какая-то, у нее на квартире ресторан. Там все есть. У ней чекисты едят.
Действительно, столы в зале у А. были накрыты белыми скатертями; великолепный фарфор, изысканный завтрак; ко­ньяк и вина. За столами сидели люди в галифе и тужурках, ранее никогда не виданные. Хозяйка, красивая женщина, села с нами и сама стала потчевать Шаляпина.


Константин Коровин. Портрет Ф. И.Шаляпина.  1921

Выходя, Шаляпин сказал:
- Как это странно. Рестораны закрыты, а ей разрешается.
По улице шли люди, неряшливо одетые, мрачные, расте­рянные. У некоторых были мешки за плечами. Шли, пытливо оглядывая встречных, как бы желая что-то узнать. В глазах -какой-то испуг и недоумение. Солдаты шли мрачные и уже не лущили подсолнухов. Вывески магазинов были сорваны. Мо­сква имела вид разгромленный. Ни одного знакомого лица. Большие дома были все с разбитыми стеклами, булочные -пусты <...>.
На углу дома большой плакат-воззвание: "Жертвуйте на бо­льных туберкулезом детей". На площади - толпа солдат. Один из них держал речь:
- Когда мы с ими братались, то хорим: "Мы свово Миколая убрали, когда же вы, хорим, свово Вильхельма уберете?" А они нам хорят: "Как так, хорят, его уберешь, он нам всем го­ловы поотвертает".
- Здорово! - сказал Шаляпин и рассмеялся.
На стенах висели печатные плакаты, большие портреты Троцкого, Карла Маркса, Ленина. У Театральной площади валялся распухший труп лошади. Охотный ряд был пуст.
Вернувшись ко мне на Мясницкую, мы увидели, что вход с улицы забит досками. Ко мне подошел в военной фуражке ко­мендант дома Ильин. Шинель его была опоясана ремнем, на котором висел большой наган. Он посмотрел на нас серыми пьяными глазами и сказал охрипшим голосом:
- Все, все к чертовой матери! К матери, к матери, к мате­ри!.. Вот, товарищ Коровин, пришлось дверь забить, со двора ход. Ей-ей, воры, все воры, ей, ей! Дома денег держать не­льзя. Куда деться? Веришь ли, прячу под камень, а то - в по­мойку... У жены шубу украли, а сегодня самовар. Куда де­ться? В воротах конвой поставил. Нет - ушли, сволочи, с дев­ками в дровах прячутся...
Когда мы пришли к себе, то увидели, что пол покрыт водой. Вошедший следом за нами Ильин сказал:
- Видите - что делают сволочи! Кран не закрыли, трубы полопались, вода-то и прет. Инженера расстреляли, а Дьяч­ков, сволочь, - куда ему! Он инженеру гаечки подавал. А я, говорит, я-все! Вот, и возьми его! Морду пойду набью.
-А вы кто будете? - спросил он Шаляпина.
-Это Шаляпин, певец, - ответил я.
- Шаляпин? Ишь ты! Ах, товарищ Коровин, ежели бы сей­час свисток на фабрике у Эйнема. Все бы бросил - ушел. Я ведь бисквиты заваривал. Вот он меня любил. Эйнем-то. В праздник сто целковых золотом. Первый мастер я был. Ну-ка, где теперь бисквиты? Собачину ем. Хочешь, я вам самогону принесу? Давай деньги. Достану.
-Доставай, - сказал Шаляпин.
-Смотри, только не скажи, а то к стенке поставят.
-В чем же дело? - по привычке спросил Шаляпин. - Что за чепуха идет?..
-А ты не пей, Федя, самогону, - сказал я, - ослепнуть можно.
- Почему же он пьет и не слепнет?
Ильин вернулся. В руках он держал большую миску с зерни­стой икрой, а из-за пазухи вынул бутылку с самогоном. Шаляпин выпил и сказал:
- Это настоящий самогон. Не денатурат. - И жадно стал есть ложкой зернистую икру из миски.
Шаляпин ночевал у меня. Постель его была почти рядом с моей. Нас разделял ночной столик, на котором стояла лампа. Было темно. Я проснулся ночью от крика:
- Они! Они! А-а-х! Они!
И почувствовал, что по ногам моим кто-то бьет кулаками.
В темноте я ничего не мог разобрать и стал шарить под по­душкой револьвер. Он все не попадался под руку. Тогда, защи­щаясь, я стал отмахиваться кулаками и наконец по ком-то попал.
- А-а-х! - крикнул около меня Шаляпин.
Я нащупал лампу и повернул выключатель. В комнате нико­го не было.
Шаляпин стоял около моей постели и задыхаясь говорил:
-О-ох! Что такое? Рабочие напали... и впереди он с палкой. Это тот, которого я убил на Кавказе.
-Что с тобой, Федя? - спросил я. - Я думал, что на нас напа­ли. Хорошо, что я не нашел револьвера...
Я уже не тушил электричества и перешел спать на диван в другую комнату.
Утром я еле ходил, так болели у меня ноги. А у Шаляпина затек один глаз. Это я, защищаясь, нечаянно задел его.
На другой день ночью повторилось то же самое. Шаляпин буйствовал во сне и кричал:
- Они! Они! Бей их!
В этом кошмарном видении, защищаясь от мнимых врагов, Шаляпин расшиб себе руку.
Я не пострадал, так как на этот раз предусмотрительно лег в другой комнате.
Однажды утром к моему дому на Мясницкой подъехал гру­зовик. В нем были солдаты. Молодой человек в военной фор­ме позвонил, спросил Шаляпина. Оба о чем-то долго гово­рили.
Шаляпин пошел одеваться и сказал мне:
-Едем!
-Куда? - спросил я.
-В банк на Никольскую.
На Никольской - Шаляпин, молодой человек и я вошли в банк.
Вскоре молодой человек крикнул солдатам:
- Сюда!
И солдаты стали выносить на грузовик небольшие, но тяже­лые ящики, держа их вчетвером.
Погрузка длилась довольно долго. Мне надоело ждать Ша­ляпина и я ушел...
Он не пришел в тот день ко мне. А через день я узнал, что он уехал в Петербург и я долго ничего о нем не слышал.
А через некоторое время жена его, навестив меня, сказала, что он уехал на немецком пароходе из Петербурга за гра­ницу...
Каждую ночь ко мне приходили с обыском какие-то люди. Одни говорили, что они печатники, другие от Всерабиса. Уви­дав как-то на комоде у меня бронзовые часы "Ампир", дело­вито унесли в другую комнату. Художник Горбатов что-то за­писывал и авторитетно разъяснял мне, что это музейные цен­ности и что они принадлежат народу.
Однажды архитектор Василий Сергеевич Кузнецов, заси­девшись поздно у меня и боясь возвращаться домой, - на ули­цах грабили, - остался ночевать.
Ночью, в четыре часа, раздался звонок. Кузнецов, одетый в егерскую фуфайку и кальсоны, отворил дверь.
Ввалилась толпа матросов с винтовками. Один из них спросил:
-Золото у вас есть, товарищ?
-Золото, - рассмеялся Кузнецов, - есть... в нужнике. Я тоже вышел к матросам.
Один из них сказал:
-У вас, говорят, товарищ Коровин, Шаляпин был. Мы его петь к нам хотели позвать... Вот, видать, что вы нас не бои­тесь. А то куда ни придем, все с катушек падают, особливо барыни.
-Бзура, - обратился он к другому матросу, - съезди, подбо­дри-ка белужки с хренком, да балычка захвати, да Смирновки не забудь. Угостим товарища Коровина.
Он пристально посмотрел на Кузнецова и, обернувшись ко мне,сказал:
- Да ты врешь... Ведь это Шаляпин...
Кузнецов, который был огромного роста, от души смеялся. Матросы нашли стаканы, налили водки и пили.
- Вот это, товарищи, это народ. Артисты, потому. Потом пустились в пляс, припевая:
Чики, чики, Щикатурщики...
Вдруг - переполох.
- Едем! - вскричал вбежавший матрос. - Едем скорей, Пе­тровский дворец грабят.
- Ах, сволочи! Прощай...
На ходу один приостановился перед Кузнецовым и погрозил кулаком:
- А врешь, ты - Шаляпин! Погоди, попадешься на узкой до­рожке. Царю пел, а матросам не хочешь!.. - и побежал вслед за остальными.
Месяца через два после отъезда Шаляпина ко мне пришел какой-то красивый человек с наганом за поясом и, затворив двери, тихо сказал:
- Я вас знаю, а вы меня не знаете. И не надо. Поезжайте за границу и скорей. А то не выпустят. Послезавтра выезжайте. Я вас в вагоне увижу.
Я поехал к Малиновской, которая управляла государствен­ными театрами. Она мне сказала;
- Поезжайте. Вам давно советовал Луначарский уехать.
На Виндавском вокзале меня, сына и жену посадили в вагон с иностранцами.
Проехав несколько станций, я увидал того человека, кото­рый у меня был утром. Он не показал вида, что меня знает.
Наступила ночь. Мой неизвестный благодетель подошел ко мне и наклонившись тихо сказал:
- Какие у вас бумаги?
Я отдал ему бумаги, которые у меня были.
- Не выходите никуда из вагона.
Недалеко от границы он позвал кондуктора и тот взял наши чемоданы. Поезд шел медленно, и я заснул.
Когда я проснулся, чемоданы были снова на месте. Поезд подходил к Риге.
Я вышел на вокзал. Было раннее утро. Ноябрь. Я был в валенках.
Носильщик проводил нас пешком до гостиницы. Своего благожелателя я больше никогда не видал. А бумаги, взятые им у меня, нашел в Берлине, разбирая че­модан, под вещами, на дне.

Коровин и Шаляпин. 1930 год.

В ДЕРЕВНЕ
Москва, зима, Кузнецкий мост, булочная Вартельс. 1917 год... Стекла выбиты, помещение пустует; торговля запрещена. На стене дома, где была булочная, висят большие плакаты - воз­звания в тоне благих поучений, как сохранить детей от тубер-. кулеза усиленным питанием...
Как раз перед булочной стоит на панели молодая, по виду интеллигентная женщина, с опухшим от голода лицом, робко озирается и предлагает маленькие, темные пирожки из ржа­ной муки.
Лоток ее с пирожками примостился тут же, на панели в гря­зи и рыхлом снегу.
Запертая булочная, голодное лицо женщины и эти жалкие пирожки, - как все странно противоречит воззванию о детях, какая химера и чушь, нелепость и бессердечие!
* * *
Но толпа ничего не замечает.
Толпа торопится, спешит на бесчисленные заседания... Де­вицы и юнцы бегают с одного заседания на другое, с озабочен­ными лицами. Слушают, записывают чрезвычайно деловито, дружно аплодируют всем ораторам, что бы те ни говорили: одно или прямо противоположное - всему рукоплещут...
Как странно... Особенно странной кажется молодежь.
* * *
У Дорогомилова моста я увидел, как две девушки и гимна­зист тащили на веревках сани.
На санях - плохо сколоченный ящик, из которого торчат ноги покойника. Молодежь весело волочит гроб на кладбище. Я справился о покойнике. Гимназист ответил с улыбкой:
- Хороним отца...
Что означает это веселое, это уверенное настроение моло­дежи? И как все они довольны! Учреждений образовалось много, всюду толпы служащих: все больше молодые девицы и молодые люди. И нравится им, что они служат, за делом пре­бывают, что к ним обращаются, просят их, умоляют, что они - власть. Нравится им, что они могут отказать, отменить, за­претить.
* * *
Я пришел в некое хозяйственное учреждение просить дров, т.е. ордера на получение дров. Учреждение большое, занима­ет целый дом. Отделений много: я не знал, куда сунуться. В битком набитой посетителями комнате ном. 82-й, куда я, нако­нец, попал, насилу пробившись по коридорам, барышня ном. 82, выслушав меня, сказала:
- Я вам дам записку в Центротоп. Это на Покровке... Вас зачислят в артель по разбору деревянных домов и заборов на окраинах Москвы, в порядке трудовой повинности...
И снова было видно, что барышне очень нравится ее служ­ба, и то, что вот она может изрекать эти высокие справедли­вости, т.е., что я должен работать по разборке домов и забо­ров и что выдадут мне за это груду мусора для топки.
Я попытался объяснить барышне, что мне не по силам такая работа: всю жизнь занимался другим, да и стар.
Она посмотрела на меня обиженно:
- Вы отнимаете у меня время ненужными объяснениями. Я принимаю по делу. Большая очередь. Извиняюсь!
И ушла.
Все служили и все стали властью.
Никогда раньше я не видел в России таких самодовольных, надменных лиц, как в дни этого интеллигентского пустосло­вия и фальшивых свобод...
Племянник мой притащил мне дров и объяснил, что надо было обратиться прямо в "Комиссию деятелей культуры". Однако ночью все дрова у меня были украдены, и я стал то­пить мебелью, но я так мерз и голодал в погасшей Москве, что вскоре решил перебраться в деревню.
* * *
В сугробах, далеко от Москвы, деревня была сущим раем. Тишина, лес в инее, одинокий огонек в избе.
Как был непохож этот глухой край на сумасшедшую Мо­скву!
Мирно мерцали звезды над огромным бором, когда, в ноч­ной темноте я подошел к моему дому в лесу.
Я зажег лампу, а старик-рыбак, живший у меня сторожем, поставил самовар. Севши со мною за стол, он спросил:
- Правда, Киститин Лисеич, аль нет, - мужики бают, что из человечьей кожи в Москве сапоги шьют?..
* * *
Деревенское утро солнечное. В окно я увидел идущих ко мне каких-то людей, по виду "товарищей". Когда они вошли, я спросил у каждого фамилию. Они ответили. Я вынул деньги и сказал:
- Завтра приедет сюда из Москвы товарищ Кулишов. По­старайтесь встретить его. Вот деньги, надо подрядить под­воду.
Они взяли деньги и ушли. Эти люди с наганами у пояса ре­шили, что я тоже - некая власть. Их, вероятно, удивило то, что у меня не отбирают моего дома, и что на черной вывеске у входа написано: "Товарищи бандиты, не беспокойтесь, все уже ограблено". А над вывеской - красный флаг.
Эта вывеска и красная тряпка привлекали крестьян из сосед­них деревень к моему дому: они приходили судиться и жалова­ться на обиды, принося в дань яйца и масло. Все это отдавало какими-то давними временами. Я им отказывал. Но сколько я ни говорил крестьянам, что я вовсе не судья, - и не мое это дело, те не верили, только одно смекнули: взятка мала.

Через неделю ко мне шли уже целыми толпами со своими нелепыми просьбами: можно ли отнять коров у другой дерев­ни, так как в ней ртов меньше, или - можно ли рубить казен­ник и как делить нарубленное, потому что теперь он ихний. Другие же вступали в спор и говорили, что он "не ихний", а "наш".
Даже друзья мои из крестьян, соседи-охотники, и те измени­лись ко мне, и видели во мне какое-то особое начальство.
Старший в заградительном отряде солдат, проживавший на дороге, в доме лесничего, когда его спросили - "отчего не бе­рете дома Коровина? Он и лучше и больше дома лесничего", -ответил мужикам: - "Да поди-ка, возьми у него, он ленинский родственник..."
* * *        i
Народ шел ко мне судиться, просить разрешений на лес, на отнятие лошадей, земли... А когда я отказывался брать хлеб, яйца или масло, - просители искренно обижались.
Гостивший у меня приятель Кулишов и тут нашелся. Он за­явил:
"По уставу центрального государственного трибунала профсоюза, приносимые в порядке товарообмена продукты подлежат конфискации на деньги, а потому получайте за про­дукты деньги"...
Кулишов говорил громко, без запинки. На мужиков это дей­ствовало и деньги они брали, приговаривая:
- Ну, и барин, - башка, умственный, отчетливо говорит, ловко,деловой!
А цены за приносимое мужики назначали невероятно высо­кие. В то время ходили керенки. При переводе на золото, вы­ходило, примерно, так: десяток яиц - пять рублей. И все-таки то, что я платил деньги, повергало мужиков в грусть. Получа­лось так, что я не тот, как надо, и неизвестно, можно ли ру­бить казенник и грабить коров у соседей и у Никольской бары­ни. А у ней, у Никольской барыни, коров много, и куда ей столько,почто?


Валентин Серов. Портрет императора Николая II
Вечером зашли ко мне крестьяне-приятели, охотники, и зая­вили:
- Мы знаем, что это господа все делают, нас за озорство учат, так им царь велел...
- Царя нет, - сказал я им. - Он убит.
- Да, что ты, Лисеич, чего нам ты говоришь? Вот, право, грех. Нет - знаем: жив, и в Аглии. Солдат надысь приходил -он в Аглии был с пленными. Так вошел к ним царь и сказал: "Поезжайте домой, и я, как народ поучат там, то посля прие­ду", - и по рублю серебряному дал. Солдат нам и рупь пока­зывал...
Странно было слушать это от еще нестарых и грамотных крестьян, не раз бывавших в Москве...
- Вот бабушка революция все нам обещала отдать, - гово­рил один. - И товар, и лес, чтобы мы сами торговали, а не купцы. А вот ее боле нет и нам ничего нет. Господа все - кто, что. Кто тулуп надел, кто поддевку и все себе берут, а мужику опять ничего. А говорили - "подымайся, все получите, как господа в спинджаках ходить будете, сапоги, галоши, дарма", и учителка тоже говорила - "чай, сахар дарма". Вот! А теперь ничего нету...
Странно было слушать это, и как я ни старался объяснить, они не понимали. '
У них сидело там, внутри глубоко - галоши, спинжаки, чай и сахар дарма и жажда новой жизни: чтобы ничего не делать и быть, как господа. А когда я доказывал, что и доктор, и инже­нер, и начальник станции тоже работают, то один из них, опу­стивши голову, только рассмеялся:
-Ну, и работа! Вот пускай-ка пойдет покосить, узнает ра­боту.
-Он не крестьянин, - говорил я. - Доктор лечит, а другой инженер машину делает, вы на ней ездите.
-Нет, пускай-ка он сначала попашет, да посеит, а там де­лай, что хочешь. А то его корми. Пускай свое ест. Едоков-то много, а крестьянин всех корми...
- Верно, - соглашались другие.
- Мы-то ничего тебе, - говорили мне. - Тебе что, ты здесь приютился и живи. Мы тебя-то дарма прокормим. Только одно: ты все знаешь, а сказать не хочешь. Когда царь-то вер­нется? А то мы здесь без начальства друг друга косами запо­рем, вся начисто без народа Россия будет, только в лесу нешто кто спрячется, да волком завует...
* * *
Люди уже выли. Даже собаки убежали со дворов и улетели голуби.
Как-то вечером мы пошли с приятелем Кулишовым в сосед­ний Феклин бор.
Последние лучи солнца освещали огромный лес. В нем было торжественно. Большие синие тени ложились от сосен на розоватый снег. Ветви елей, покрытые снегом, склонялись до сугробов, получались как бы норы, куда хотелось залезть, спрятаться, чтобы не слушать, не видеть всего, что творилось кругом.
А в лесу индевеющие ветви переплетались в пышные кру­жева, посиневшие в зимних сумерках, и казались каким-то чу­десным сном о таинственной жизни...
К ночи мы вернулись с приятелем в дом, и я почувствовал, что уже дом не мой, и я в нем как-то нечаянно жив еще. Кулишов, веселый человек, говорил:
- Ну, и идиоты мужики!
Вечером пришли ко мне соседи, тетка Афросинья, Батолин-рыбак. Кулишов и им сказал:
- Идиоты вы, дурачье. Батолин степенно ответил:
-Это верно, мужик наш, действительно, темный - конеш-но. Да господа и бабушка революция все сами зачали: сулили гору, а ан, нет ничего
-А мужики говорят, - вдруг добавил Батолин, - будто Кистинтин Лисеича больше не пустят уехать... Хлеба и всего да­дут, только, чтобы не ехал. Без его, - говорят, - скучней. И вина он нам не жалел, и угощение от него было, и на обман наш бывало смеется, не серчает... Наши ребята у его гусей поели, а он говорит: "знать улетели по осени с дикими". Про­стой, - говорят, - пущай живет...
* * *
На утро у меня на террасе стояло невероятное количество крынок молока, муки, творогу, лепешек, хлебов, огурцов, ка­пусты. Мне сказали, что рано утром принесли мужики. Старинские, Охотские и Любильцы. Говорили: "пущай ест и живет с нами". Я посмотрел на дары и понял, что их не съесть и целой роте.
- Чудной народ, - говорил Кулишов.
Я поблагодарил крестьян и упросил взять дары обратно. Хо­телось уехать. Жуткое чувство не покидало меня и утомляли эти постоянные посещения какими-то людьми; крестьянами, "товарищами", - то с угрозами, то с расспросами, то с непро­шенными милостями. Я и приятель мой решили уйти из дерев­ни - опять в сумасшедшую Москву.
* * *
Мы собрались ночью на станцию Рязанцево, в четырнадца­ти верстах от меня. Была морозная звездная ночь. Острым серпом блестел месяц над бором. Деревня спала. Снег хрустел под валенками, дорога сначала шла полем, потом через реку Нерль, уходила в лес.
В лесу показался темный дом лесничего, в котором стоял заградительный отряд.
- Обойдем лучше, - сказал Кулишов. Но снег был глубок и мы пошли прямо на дом.
Все спало, огня в окнах не было. Залаяла собака. Торопли­во свернувши на проселок, мы вошли в большой казенный лес. Сосны казались бесконечно высокими, звезды сверкали среди их огромных, темных шапок.
Оступившись, я провалился в яму. Снег покрыл меня с голо­вой, набился за ворот. Вылезая, я ухватился за столб, на кото­ром была выведена цифра 12 черной краской по белому, а на­верху двуглавый орел. Это была межевая яма. Только я вылез на дорогу, приятель мой шопотом сказал:
- Смотри, видишь, огонь... Идут с фонарем сюда... Пойдем, лучше спрячемся!
Мы быстро вошли в глубь леса. Снег был выше колен. За елями мы прилегли. Фонарь приближался. Мы увидели троих людей с винтовками, они шли по той же дороге от сторожки лесничего. Не доходя ямы остановились, и один, несущий фо­нарь, сказал:
-Куда идтить? Нешто их тут сыщешь ночью?
-Только бы увидать, - сказал другой, - а то б дали раза.
Он поднял к плечу винтовку и раздался выстрел. Просвисте­ла пуля.
- Чего зря хлопаешь, пойдем, робя. Озяб, чего ночью тут!.. Ежели б мешочники, у тех денег што, а у этих ничего нету. Я в окно смотрел - пустые, знать здешние.
Очевидно, разговор шел о нас, так как у нас были только палки в руках.
- Все равно бить их надоть. Может, поджигатели... И они ушли назад к дому лесничего.
Лес редел, мы вышли на опушку. Недалеко впереди показа­лась темная деревня Никольская. Прошли кузницу, запахло дымом. В деревне было глухо, печально. Избы покрыты сне­гом, ни огонька в окнах. Безнадежно.
Вот и осинник, где до войны я убил на облаве волка.
Мне стало жаль волка и его загубленной мною жизни здесь, среди леса - зимой, в голоде.
Волк в печальной стране моей лучше нас, озлобленных лю­дей. Волк лучше нас и свободнее...


СВЯТАЯ ПРОСТОТА

1
Москва... Малый театр торжественно чествовал дни свобод.
На сцене был устроен "фестиваль". Соорудили возвыше­ние-пьедестал, на него встала, одетая барышней, актриса в голубом кокошнике - Яблочкина, почтенная красавица теа­тра, подняв к небу руки, обвитые разорванной цепью, а к но­гам ее картинно припал солдат (почему солдат - неизвестно)... Эта живая картина называлась "Свободная Россия".
Внизу полукругом стояли артисты во фраках и артистки в открытых платьях и в шляпах с перьями паради (шляпы с па-ради были у всех - иначе казалось невозможным!). Оркестр играл "Марсельезу". Артисты пели хором:
Вы, граждане, на бой! Вы, граждане, вперед! Впи-пи-и-и-ред Вы, граждане, на бой!
Выходило отлично, совсем как в Париже на баррикадах...
Я смотрел на толстого князя Сумбатова, Головина, на мно­гих других. Какие цветущие, полные, - думалось мне, - такие добродушные толстяки, а вот на бой идут... вперед, куда?
При звуках нового гимна партер встал. Загремели апло­дисменты, из битком набитых лож элегантные дамы ма­хали платками и биноклями, и на их шеях блестели брил­лианты...
А за кулисами толпились знакомые актеров, штатские и во­енные, нарядные девицы, учащаяся молодежь. В артистиче­ские уборные трудно было просунуться. Тут лилось шампа­нское и пиво, уничтожались бутерброды; чувства у всех были повышенные, настроение торжественное. Все говорили, спо­рили, смеялись, поздравляли друг друга, лобызались. Еще бы, такой праздник, такие дни!
За кулисами подошел театральный рабочий Василий Белов. Мы много работали вместе, он даже в Париж со мною ездил.
-Василий, - говорю, - ты рад свободе-то? Василий посмотрел мне в глаза и засмеялся.
-Чего смеешься?
- Эх, Кистинтин Лисеич, - сапоги двести рублей, а жалова­нья сорок получаешь. Свобода это? Нет, нехорошо будет. Мы-то знаем.
Настроение торжественного праздника продолжалось. По окончании живой картины, все гурьбой поехали в литератур­ный кружок, на Малую Дмитровку, где артисты были, как у себя дома: ужин, речи, железка...
А вот уж и тройки. Кто едет? Все едут. Гремят колокольцы. К Яру летят тройки.
Еду и я. Летим мимо памятника Скобелева. Площадь полна народу - черным черно, митинг. Какой-то всадник - не то чи­новник, не то рабочий - говорит речь и кулаком грозится в небо. Гулом одобрения отвечает толпа. И дальше летят трой­ки по Тверской-Ямской... Рядом со мной сидит толстый кудрявый присяжный поверенный Видиминов. Напротив -Таня, актриса. Видиминов пьян. Он закрыл глаза и водит рукой по платью Тани у колен и пониже, как бы муху отго­няет. ..
Блистает Яр, залитый электричеством. Народу тьма. "Нет столов", - объясняет лакей, - "все занято-с". Из залы и тут гремит "Марсельеза". У вешалки столпотворение.
- Не моя шуба, - кричит какой-то интеллигент, - и шапку украли, кто смел? Я требую!
В другом углу цыганка, прижав в куче повешенных шуб бледного юношу, убеждает его:
- Нет, отдай, отдай, 25 рублей отдай! Ты фрукты спраши­вал, отдай!..
А слева, что это. В огромных окнах ресторана, за стеклами, словно привидения, толпятся фигуры в длинных белых сава­нах, с перевязанным головами. Темные тени странно искажа­ют грубые лица в бинтах: это раненые солдаты из соседнего лазарета-пришли поглазеть, как пируют граждане...

[Лидия]

* * *
Уже светлело, когда я возвращался домой. Извозчик, пожи­лой мужик, обернувшись ко мне, сказал:
- Слобода-то, барин, хороша, слов нет, очень хороша. То­лько вот, когда деньги в кучу сложат, да делить зачнут, тут драки бы не вышло. Вот что...
-А ты давно в Москве извозчиком? - полюбопытствовал я.
-Да годов, почитай, сорок, - ответил он.
Позвонив у подъезда, я ждал, пока заспанный дворник вози­лся с ключом.
По мостовой шел сильно выпивший парень в поддевке. Поровнявшись со мной, он погрозил мне огромным кулачищем, остановился и запел:
Ах, туда-то вашу мать С вашим городишком! Ну-ка, дайте погулять Нашим ребятишкам. И-и-и-х ты!..
II
Я брел долго зимней дорогой, лесами, проселками. Странное было, смутное время...
Ночь. Станция. В окнах тусклый свет. Фонари у крыльца разбиты, навалились сугробы снега. А сбоку от лестницы, на платформе, лежат в снегу - один здесь, другой там - люди нич­ком: рты открыты, будто кричат. Мертвые? Тифозные?
Я вошел в станционное помещение. Душно, пахнет карбол­кой, коптит маленькая лампа; на полу, сбившись в тесные ряды, спят пассажиры, ждут поезда. Пробираюсь между спя­щими в телеграфное отделение. Телеграфист сидит под лам­почкой, ленту читает. При моем приходе, недовольно спраши­вает, стуча ключом:
- Чего надо, товарищ?
- Шура, - говорю, - не узнали? Обернулся.
- Э! Не узнал, право. Что же вы - пешком? Чего это? Ехать собрались?
- Да, вот, еду. Когда поезд-то?
- Когда? Хэ-хэ! Когда захочет. В Петрове ночует. Разве кто знает? Я один остался. Павлова вчера в больницу увезли. Вот, глядите, лежит солдат, бредит. Тиф. Хоть убежать бы куда. Что делается! Ух, ты! Орчека за санитарами в Петров уехала. Говорят, завтра утром больных уберут. Мешочники мрут, -кто их знает, кто и откуда. Хоронить некому.
В комнату вошел парень лет семнадцати, стражник, за пле­чами винтовка, в руках фонарь. Веселый. С ним в ярких цвет­ных платках две девицы: у одной в руках жестяной бидон. Хо­хочут.
- Сонька, полей сапоги карболкой, - обратился телегра­фист к девице с бидоном.
Она, смеясь, плеснула ему на ноги.
- Ишь, а Сережка жив еще! Плесну ему в рот-то, авось очу­хается.
Лежащий солдат уставил на нее воспаленные глаза и про­стонал:
- Мань, дай испить, Мань!
- Самогон тебе припасли, ишь ты, - весело отмахнулась де­вица.
- Мань, дай испить. Хотца! Девица пуще засмеялась:
-Ей-ей, давеча этакой лежит, рот открывши, я и плеснула, а он икать зачал. Вот икать! Так Лешка говорит: поливай их усех! Ну, смеху что было! В Александровке, Лешка говорит, варенье дают, а нам еще не пришло. Самогонщиков ловят. Ну, все пьяные. Ведро везут - молоко глядят. Вот хитрые ста­ли. Цап, а там в молоке-то четыре бутыли самогону. Честь-честью отобрали. Конвой пьяней вина!
-Мань, дай испить, - опять застонал солдат, и дико блужда­ли его глаза. Он переводил их на нас с одного на другого. На открытой груди выступали багрово-синие пятна, как ровный узор.
Телеграфист обернулся к одной из девиц.
- Достань ему водицы попить. Болен он. Жалко глядеть.
- Иде достать-то? Наруже позамерзло, взять не во что. Ну, попробую, сбегаю.
И девица вышла.
-Из Ярославля вчера ехала одна, - стал рассказывать стражник, - ее сняли в Петрове. Мать честная! У ней ситцу что под юбкой нашли. Страсть - вот ситцу! А в башмаках ча­сов двое золотых, ложки серебряные, вот чего только не было!-
На тебе, Сонька, вши ужасти сколько! - добавил он, обра­щаясь к другой девице. - Глядитка!
Девица стояла у стола, освещенная лампой. Черный из сук­на "дипломат" ее был покрыт белым шевелящимся бисером.
-Соня, - попросил и я, - полей мне валенки карболкой. Сделай милость! Вошь-то с полу не полезет.
-А ей что, - ответила Сонька. - Она не боится этого сусла. Вот на ковер трясти хорошо. Трещат как!
Манька вернулась с кувшином, наклонилась к больному и поднесла кувшин к его губам. Он смотрел кверху остановив­шимся взором, будто что-то видел там. И шлепали губы.
- Не пьет. Видать, что отходит, - сказала Сонька.
- Чего тут, товарищ, теперь не помочь, - заметил стражник и шинелью покрыл солдату ноги.
Телеграфист опять начал выстукивать. Потом встал.
- Мать их! Не отвечают, сволочи! Бродяги! Поезд, а где он? Черт его ведает!
Он вышел из комнаты и, словно укоряя кого-то, сказал:
- Месяц сахару куска не видал. Говорите, варенье дают? Где-е? Нечего врать зря. Сволочье одно.
Солдат бредил: "Тятенька, ешь яблочко. Садик мой, гляди -почка? Тятенька, не бей ее, почто. Хорошая она. Я, матушка, прощай! Не бей ее, сукин сын. Караул! Убирай, убирай ско­рее! Кровь! Эй, караул! Правое плечо вперед... Марш! Госпо­ди Иисусе. Ну, трогай. Сми... рнооо..."
- Помирает, - тихо сказал стражник.
Я взял табуретку и вышел в станционный зал. Пол по-прежнему покрыт был спящими. Я поставил табурет к окну и сел. На полу всюду мокрые пятна, серые. Вглядываюсь: шеве­лятся. И тут вши. Сколько!
Сбоку от меня лежит пассажир, под головой мешок; рядом -другой мужик. На одном - рваный тулуп и грязные, в глине, большие дырявые сапоги, а сосед в армяке и лаптях, ноги об­мотаны веревкой и мочалой.
Мужик в лаптях проснулся, вынул мешочек с табаком, из бумажки свернул закурку махорки, потом поглядел на меня тупым взором, медленно поднялся и пробормотал:
-Пойти закурить.
-На спичку, - предложил я. Другой тоже проснулся и попросил:
-Дай затянуться разок.
Лапотник протянул ему цигарку и проворчал хриплым го­лосом:
- Ишь, тебе-то хорошо, сапоги-то кожаные!
В эту минуту из двери справа какие-то люди вытащили за ноги солдата. Сонька вдогонку поливала его карболкой. В дверях солдат захрипел.
- Да он жив еще! Телеграфист согласился:
-Знать жив.
-Тащи, на холодке-то лучше отойдет, - сказал стражник. С платформы закричали:
-Поезд вышел из Петрова!
- Батюшка, Господи! Ваше бародье! Товарищ родной! -бросилась старуха телеграфисту в ноги. - Пусти соколик, дое­хать. Сын у меня помирает. Пусти!
Телеграфист ничего не ответил.
Пассажиры поднялись. Потащили мешки, толкая друг дру­га, ругаясь, с трудом пролезая в дверь на платформу.
На полу, смотрю, у самой стены лежит женщина с зеленым лицом, молодая и мертвая.
* * *
Утренний рассвет. Леса, те самые места, где стоял я весной на тяге.
И вдруг вспомнился мне подстреленный мною вальдшнеп с большими дивными глазами: он умирал у меня в руках. Я
вспомнил, как трепетало его сердце, как по длинному его клю­ву струилась кровь и чуть шевелились теплые бархатные кры­лья. И стало мне как-то сразу все, все равно... Как смел я уби­вать этого аравийского гостя? И слезы подступили к горлу...
Подходил поезд. На буферах, на крышах вагонов висели люди. И поезд, не останавливаясь, прошел мимо.
- Проехали, - крикнул кто-то. Кто-то засмеялся.
- Тебе хорошо, ты пустой, - говорил один бородач, - а вот мне-то мешок картофеля тащи! Спину не разогнуть, а еще отберут. Вот тебе! Опять жди сутки. А может быть, и не­делю?
Я вышел с вокзала и отыскал среди трупов, лежащих в сне­гу, солдата из телеграфной комнаты. Он был мертв.
Затем я побрел опять дорогой, лесом. Утро было ясное. Иней золотила нежная заря.
Слева едут розвальни. В розвальнях Ленька Ялычев.
-Здравствуй, барин. Чего идешь рань такую? По что?
-А ты куда?
-На Голубиху за хлебом.
-Достань, Ленька, мне малость.
-Ладно. А менять, что будешь?-
-Не знаю.-
-Во, шуба у тебя. Чево ж, дадут много.
-А я-то, как же без шубы?
-Ну, чаво, - засмеялся Ленька. - Вы, господа, завсегда най­дете. Во, когда стариков перебьют, слышь, всего вдоволь бу­дет. Едаков-то меньше останется. Понял?
( Продолжение следует)
Журнал "Наше наследие"1990 номер 2
Вступительная статья С. Бычкова
Публикация и подготовка текста С. Бычкова и  И. Хабарова



Время сглаживает многие шеро­ховатости. Нам странно предста­вить, что картины Константина Коровина или Михаила Нестеро­ва не принимались передвижни­ками. Что Третьяков или Ста­сов, тончайшие ценители живо­писи, отвергали Врубеля или того же Константина Коровина. А между тем путь этих художни­ков к зрителю был весьма и ве­сьма непрост. Послушаем мне­ние Стасова, высказанное им в 1901 году: "К.Коровин - худож­ник талантливый, способный, но ему много вредит то, что он не имеет никакого своего мнения, характере, вкуса, убеждения, а готов употреблять свое дарова­ние на что ни попало, что ни ве­лят, что ни закажут... он все сде­лает, и хорошо сделает. Угодно-в декадентском стиле, угодно - в каком другом... Какая странная, ненадежная натура!" Думаю, что читать подобные отзывы худож­нику о собственном творчестве, особенно, когда признание еще не завоевано - нелегко. Натура ранимая может и надломиться.
Именно поэтому говоря о Ко­нстантине Коровине, нельзя не упомянуть хотя бы бегло о Сав­ве Ивановиче Мамонтове, про' мышленнике, меценате, театра­льном режиссере. Именно ему мы обязаны тем, что воспита­лась в подмосковном Абрамцеве могучая плеяда русских художни­ков, именами которых мы по праву гордимся сегодня. Виктор и Аполлинарий Васнецовы, Ва­лентин Серов, Михаил Врубель и Михаил Нестеров, Илья Остроухов и Василий Поленов, Елена Поленова и братья Коровины - Константин и Сергей. Савва Ма­монтов, выросший в далеком си­бирском городке Ялуторовске, который сегодня забыл начисто о своем знаменитом земляке, возродил не только русскую опе­ру. Он был тонким и чутким це­нителем живописи и скульптуры. Благодаря его поддержке и за­ступничеству смогли разверну­ться таланты многих русских ху­дожников. Без него они были бы обречены на непонимание, а следовательно, на нищету. Био­граф Саввы Ивановича отмеча­ет: "Роль Мамонтова всеобъе­млюща. Он был всем. Все нити тянулись к нему и от него. Впер­вые в русском театре роль ре­жиссера была поднята на такую высоту. Он режиссирует, сочи­няет мизансцены, подсказывает актерам, как ходить, как дер­жать руки, как петь: если нужно - петь, повернувшись спиной к зрителю, а не так, как в "импе­раторской" у края рампы..." Эти слова не преувеличение. Он и в жизни оставался тем режиссе­ром, который мгновенно угадывал талант и так же мгновенно подавал руку помощи.
Константин Коровин появился в доме Мамонтовых благодаря своему учителю по Училищу жи­вописи, ваяния и зодчества Василию Поленову. Поленов распоз­нал талант ученика и рекомендо­вал его Савве Ивановичу. Коро­вин мгновенно получил от Мамонтова задание. В начале вось­мидесятых годов прошлого века Мамонтов создавал Русскую ча­стную оперу. Позже Коровин вспоминал уроки, преподанные ему Мамонтовым: "Эти зеленые деревья с коричневыми стволами невозможны. Художников нет. Непонятно. Опера - это полное торжество искусства, возвыше­ние, а глазу зрителя дается ка­кая-то безвкусица. И все мимо, ничто не отвечает настроению, какие-то крашеные кубари". И уже в этих строках проявляется еще одно дарование Коровина, которому раскрыться суждено было позднее - в тридцатые годы, в эмиграции - талант рас­сказчика. Он точно передает ма­неру разговора Мамонтова, до­нося до нас характерные осо­бенности этого удивительного человека.
В абрамцевском кружке Коро­вин осознал глубину и своеобра­зие русского народного искус­ства. В 1881 году стараниями Елизаветы Григорьевны Мамон­товой, которой деятельно помо­гала Елена Дмитриевна Полено­ва, в Абрамцеве возник своеоб­разный музей народного творче­ства. В абрамцевском художе­ственном кружке завершилось формирование Константина Ко­ровина как художника. В импе­раторскую оперу он пришел уже сложившимся мастером. Судьба его, при определённом везении, складывалась не так легко, как иногда вспоминали его друзья по Абрамцеву: он был отвергнут Товариществом передвижников, избран академиком с большим запозданием...
К 1917 году Коровин был со­стоятельным человеком. Рево­люция и Гражданская война ра­зорили его. Он вынес многое -голод и нищету, неудавшееся са­моубийство сына, одаренного ху­дожника. В 1923 1чду он прини­мает решение покинуть Россию. В еженедельнике "Театр" от 30 октября 1923 года появляется со­общение: "Академик К.А. Коро­вин получил официальное приг­лашение от дирекции парижской "Grand Opera занять место по­стоянного художника-декорато­ра и в течение ближайших дней уезжает в Париж". Так начался новый, эмигрантский этап его жизни. Иногда казалось, что совершена непоправимая ошиб­ка и необходимо возвратиться. Но каждый раз на пути возника­ли тысячи преград.
В двадцатые годы в Париже продолжал просветительскую деятельность Сергей Дягилев. Продолжались организованные им русские сезоны. Коровин на­чинает активно работать с Дяги­левым. В отличие от Шаляпина, которому удалось вывезти за границу большую часть своего состояния, Коровин приехал со­вершенно без средств. Впервые между друзьями пролегла трещи­на. Шаляпин не мог понять обни­щавшего Коровина, Коровин по­рой не мог простить Шаляпину скупости. Иногда эти нотки зву­чат в его воспоминаниях о Шаля­пине. Художнику приходилось много работать, чтобы обеспе­чить более или менее безбедное существование. Помогает сын, Алексей, который создал немало талантливых декораций.
В 1932 году довольно широко отмечалось пятидесятилетие творческой деятельности Ко­нстантина Коровина. В июле открылась Русская выставка. Французский искусствовед Дени Рош писал с восхищением: "Гвоздем последнего зала были произведения Коровина. Юно­шеская свежесть и мастерство этого старейшины русских ху­дожников восхитительны. Ни малейшего колебания ни глаза, ни руки мастера. Палитра нео­бычайной чистоты и прекрасней­шее мастерство поражают в "Накрытом столе", залитом светом на солнце. Ночные улицы Парижа казались заданием по­чти невыполнимым, и вот, по­средством мелькающих изумите­льных пятен света, брошенных с чудесной легкостью или распла­станных шпателем, живописец как бы играючи взял то, чего же­лал". Оценка Дени Роша не за­вышена - за несколько месяцев до смерти Репин увидел одну из последних работ Коровина и вос­торженно    писал    
художнику: Все время, вот уже целая неде­ля, я только восхищаюсь вашей картиной... Но это чудо! Браво, маэстро! Браво! Чудо!.. Ваш Илья Репин - коленопреклоненный... аплодирует! Коровину!"
Во второй половине тридцатых годов художник начинает слеп­нуть. Живопись отходит на вто­рой план. Реализуется его талант писателя. Он создает прекрас­ный цикл рассказов. Это и воспо­минания, и зарисовки, чем-то на­поминающие его солнечные этюды, полные мелких, но зна­чащих черт, сразу же вызываю­щие в памяти необходимые ассо­циации. Его любовь к людям, превосходная память, тоска по России - все это сплавляется вое­дино.
Если говорить об учителях Ко­ровина-прозаика, то прежде все­го необходимо вспомнить СТ. Аксакова, а потом - А.П.Чехо­ва. Фраза Коровина строится скупо, порой портрет состоит из односложных предложений. Так же скупо он набрасывает и свои знаменитые пейзажи. Но цело­стная картина, создаваемая лако­ническими средствами, радует многообразием красок, света и любви к человеку. И если на по­лотнах Коровина люди появля­ются редко, то в прозе они -главные герои.
Рассказы, предлагаемые те­перь читателям, никогда не пу­бликовались в нашей стране. Найденные в различных периодических изданиях зарубежья, они ярко свидетельствуют не то­лько о несомненном таланте Ко­нстантина Коровина-писателя, но и о своеобразном видении, угле зрения художника. Взгляд Коровина на революционные со­бытия 1917 года лишен той эйфо­рии, о которой впоследствии по­каянно писал в романе "Доктор Живаго" Борис Пастернак. Пе­ред нами нищая, разоренная Москва, измученные, изголодав­шиеся люди и стихия, захле­стнувшая не только простона­родье.
Часть коровинских рассказов была собрана в книгу "Коровин вспоминает...", выпущенную из­дательством "Изобразительное искусство" в 1961 году, то есть почти тридцать лет назад. Она уже стала библиографической редкостью и давно пора издать полное собрание сочинений это­го непревзойденного художника не только кисти, но и слова.

Париж