К. Коровин - ещё один наш художник и писатель

[Лидия]

Всю жизнь мне нравились картины Константина Коровина. Наш русский имперссионист, он тонко умел почувствовать лиричность северной природы, яркий колорит крымского солнца, сверкающий огнями бурлящий Париж, и  всё это выходило у него по-разному, но обязательно очень красиво по цвету. Как и многие из наших художников  он обладал ещё и другим талантом.  Константин Коровин оказался прекрасным рассказчиком и написал мемуары, где отразилось  очень многое. Художник пережил революцию, как и все был поставлен в тяжалейшие материальные условия, выселен из квартиры, домик в провинции - мастерскую у него тоже отняли, а из Парижа пришло предложение о работе и выставки.
Коровин, как и Шаляпин, уезжал с мыслью, что едет ненадолго. На родину он уже не вернулся, хотя до конца считал себя гражданином России.
Он был не очень счастлив в эмиграции и всегда вспоминал Россию. Эмигрантский хлеб не был сладок. С первых же дней переселения в Париж Коровина преследовало безденежье. Он лишился почти всех своих картин, которые, покидая Россию, передал Ивану Крайтору для организации выставки по его приезде за границу.  Картины эти, по словам Крайтора, якобы после выставки пропали. (Кстати и сейчас такое случается с о многими российскими художниками) И подобные ситуации постоянно настигали художника, абсолютно неспособного быть продавцом своих картин, а непорядочные «посредники» лишь ввергали его в зависимость от выставленных коммерческих условий. При этом еще с бедственных лет в России Коровину было привычно смиряться с тем, что «картина больше уже стоит одними красками», чем он за нее получит.
Так что его заметки в газете о жизни в России приносили ему деньги "на яичницу". Что ж, видимо это судьба. Благодаря этому мы имеем редкие воспоминания. Описание его детсва, знакомит нас с Россией, которую мы не застали. Есть и его воспоминания об учёбе, о художниках, о революции. Нзадолго до смерти они написал:
«Я <…> всегда любил и люблю людей. И сейчас, на старости лет, и вот пишу эти разные строки и строчки потому, что не хочется мне быть одному без людей и хочется им сказать, как проста и прекрасна жизнь. Как очаровательны люди в их быте. И этот быт, который я описываю в дивной стране моей, России, был прекрасен. И вы, которых уж нет, как были просты и искренны, забавны и хитры. Но почему так всегда чаровала меня жизнь разная, печальная и счастливая? Почему я так восторгался этим раем земли, называемым жизнью? Как мог, я восхвалял ее – в своих картинах, в своих писаниях». За полгода до своей кончины в завершении уже упомянутого рассказа «Светлое Христово Воскресение» Коровин, осознавая полное исчезновение «своей» России, вдруг, сподвигнутый неунывающим духом, невольно оказывается прорицателем, высказав свою затаенную надежду на возрождение весеннего Христова Света в России:

«В весне есть таинство обновления. Она беззаботна, весела. В ней – все жизнь и сила жизни. Весна гонит горе и не хочет его знать. Весна всегда молода.

И какая красота – праздник Светлого Христова Воскресения весной. Так он был радостен в России. Разливаются колокола красным звоном церквей московских.

Все нарядились, кто как мог. Христосуются, целуются.

В каждом доме кулич, пасха. Радостно встречают гостей, угощают без конца.

Я помню – это все было. И все пропало, как не было. Осталась какая-то волшебная сказка в воспоминании. Все пропало. Сгинуло и потонуло в ненужном ужасе, в голоде, искании куска хлеба, щепотки соли, в тифу и мраке бреда, в злейшей взаимной ненависти…

А может быть, просто это наше видение? А может быть, это тоже только страшная сказка. Может быть, в истории человеческой жизни свершаются сказки, мешается счастье с несчастьем… Может быть, вновь воссияет солнце, и весна вновь чудом оживит сердца человеческие светом разума?..»

Это отсюда  - Коровин К.А. «То было давно... там... в России...»: Воспоминания, рассказы, письма. В двух книгах. :

К нам же вернулась Пасха. И это большое счастье. Надеюсь, что больше её не отнимут от нас. Дай-то Бог.

На меня произвели большое впечатление его простые и очень родные, какие-то душевные воспоминания художника о детстве, о жизни в России. Вот пара воспоминаний, впечатлений: - "Потом дед, милый добрый дед, взял и умер. Мне сказала утром Таня. Я удивился и думал: зачем это? И увидел в зале большой гроб-колоду, там дед, бледный, глаза закрыты. Кругом свечи, чад, дым. И все поют. Много, много в золотых кафтанах. Так нехорошо, что это такое? Так нехорошо... Так жалко деда... И всю ночь не спали. А потом его вынесли на двор и все пели. Народу, народу... ужас сколько. И плакали все, и я... Деда повезли по улице. Я ехал с отцом и матерью за дедом. Увезли... Приехали в церковь, опять пели и потом опустили деда в яму, закопали. Это невозможно... И я не мог понять, что же это такое. Нет деда. Вот горько. Все я плакал, и отец плакал, и брат Сергей, и мать, и тетки, и няня Таня. Я спрашивал у приказчика Ечкина, увидав его в саду, зачем дед умер. А он говорит:
— Бог взял.
Думаю: вот так штука... Сестру Соню тоже взял. Зачем ему надо?.. И я очень задумался над этим. И когда пошел из сада, то с крыльца увидел на небе огромное светлое сияние —крест. Я закричал. Ко мне вышла мать. Я говорю:
— Смотри... Крест таял.
— Видишь крест...
Мать увела меня домой. Это единственное видение, что помню в жизни своей. Такого больше никогда не было."

"Но все это было так полно в деревне всегда неожиданным впечатлением, какой-то простой, настоящей, доброй жизнью. Но однажды отец уехал по делу, а мать была в Москве. И остался я один. С вечера у меня сидел Игнашка, мы сделали чай и говорили о том, кто кем бы хотел быть, и оба мы думали, что ничего нет лучше, как быть нам в деревне такими нее крестьянами, как все..."



"Я не замечал, что была разница большая в средствах отца, и совсем не знал, что пришла бедность. Я не понимал ее. Мне так нравилось жить в деревне, что лучше я и представить не мог. И совсем забыл прежнюю, богатую жизнь: игрушки, нарядных людей, и они мне казались, когда я приехал в Москву, такими странными, говорят все, что не нужно. А только там —жизнь, в этом маленьком доме... Даже среди снега и жутких ночей, где воет ветер и метет метель, где озябший приходит дедушка Никанор и приносит муку и масло. До чего хорошо зимой топить печи, особенно приятно пахнет испеченный хлеб. Вечером придут Игнашка, Серега, мы смотрим кубари*, которые гоняем по льду. А в праздник идем в церковь, взбираемся на колокольню и трезвоним. Это замечательно... У священника пьем чай и едим просфору. Зайдем в праздник в избу к соседям, а там повадные, собираются девушки и парни."



Есть воспоминания об учёбе в Училище живописи и ваяния у известных художников того времени - Перова, Маковского, Сорокина

О поставноке "Снегурочки"
"А Римский-Корсаков даже не приехал посмотреть в Москву ее постановку. Мамонтов был очень удивлен этим. Говорил мне:
— Знаменательно. Эти два больших человека, Островский и Римский-Корсаков, не верят, что их поймут, не допускают мысли, так же как и Мусоргский не верил и не ценил своих произведений . Холодность и снобизм общества к дивным авторам — это плохой признак, это отсутствие  понимания, плохой патриотизм. Эх, Костенька,— говорил мне Савва Ивано­вич,— плохо, косно, не слышат, не видят... Вот «Аида» полна, а на «Снегурочку» не идут и газеты ругают. А верно сказал офицер:
Мечты поэзии, создания искусства,
Восторгом сладостным наш ум не шевелят..."


"Москва была богата и избалована. Не только Москва, но даже Харьков имел в летнем сезоне итальянскую оперу, и труппа Мамонтова была и в Харькове, и в Киеве, и в Одессе. Довольство жизнью было полное. Рынки были завалены разной снедью — рыбой, икрой, птицей, дичью, поросятами. Железные дороги были полны пассажиров. Промышленность шла, Россия богатела. Рынки были завалены товарами, из-за границы поступало все самое лучшее. Заграница была в моде, и много русских ездили за границу. Это считалось как бы обязательным. Летние сады развлечений были полны иностранными артистами — оперетка, загородные бега и скачки, рестораны были полны посетителями, там пели венгерские, цыганские, румынские хоры. Летом большинство жителей Москвы уезжали на дачи, которые были обильно настроены в окрестностях Москвы. Там жизнь велась в природе.
Оставшихся в Москве считали мучениками..."



"В 1901 году я был приглашен профессором в Училище живописи, ваяния и зодчества, в отдельный класс, для преподавания живописи. Ко мне поступали ученики, окончившие натурный класс. Преподавал совместно со мной и Серов.
В нашем классе мы впервые поставили живую модель — обнаженную женщину, и учениками лучшими были: Сапунов , Судейкин, Туржанский, Крымов, Кузнецов, Машков, Фальк и много других, которые как-то распылялись и не были заметны. Дорого стоят государству художники, и всегда их мало. Как это странно, несмотря на огромную Россию. Что-то мешало, и мало было влюбленности в искусство и жизнь, в радость жизни и в искусство.."

"Я немало страдал в жизни, так сказать, от непонимания, а еще больше от клеветы, от зависти, выражаемой часто под видом дружбы, от людей, которые ко мне приближались. Я чувствовал ее от многих, с которыми в жизни сталкивался. Мне казалось, что это какой-то страшный дьявол у людей, дьявол в человеческой душе, более страшный, чем непонимание. Я его испытал от многих притворных моих друзей. По большей части эти люди подражали мне, подражали моей живописи, моей инициативе, моей радости в жизни, моей манере говорить и жить. Среди друзей моих, которые были лишены этих низких чувств и зависти, были В. А. Серов и М. А. Врубель. Почти все другие были ревнивы и завистливы.
Среди художников и артистов я видел какую-то одну особенную черту ловкачества. Когда кого-либо хвалили или восторгались его созданием, то всегда находились люди, которые тут же говорили: «Жаль, пьет». Или: «Он мот» или вообще: «Знаете, ведет себя невозможно». Огромную зависть вызывал М. А. Врубель своим настоящим гениальным талантом. Он был злобно гоним. Его великий талант травили и поносили и звали темные силы непонимания его растоптать, уничтожить и не дать ему жить. Пресса отличалась в первых рядах этого странного гонения совершенно неповин­ного ни в чем человека. М. А. Врубель, чистейший из людей, кротко сносил вое удары судьбы и терпел от злобы и невежества всю свою жизнь. Врубель был беден и голодал, голодал среди окружагащего богатства. В моей жизни великое счастье — встреча и жизнь с этим замечательным человеком возвышенной души и чистого сердцем, с человеком просвещенным, светло­го ума. Это был один из самых просвещенных людей, которых я знал. Врубель ни разу не сказал о том, что не так, что не интересно. Он видел то, что только значительно и высоко. Я никогда не чувствовал себя с ним в одиночестве. "
Ещё о Врубеле...
"— Ты знаешь костюм и убор лошади? — спросил я, увидев средневековую сцену, которую он поразительно нарисовал.
— Как сказать,— ответил Врубель,— конечно, знаю в общем. Но я ее вижу перед собой и вижу такую, каких не было...
Врубель рисовал женщин, их лица, их красоту с поразительным сходством, увидав их только раз в обществе. Он нарисовал в полчаса портрет поэта Брюсова, только два раза посмотрев на него [88]. Это был поразительный рисунок. Он мог рисовать пейзаж от себя, только увидав его одну минуту. Притом всегда он твердо строил форму. Врубель поразительно писал с натуры, но совершенно особенно, как-то превращая ее, раскладывая, не стремясь никогда найти протокол. Особенно он оживлял глаза. Врубель превосходно рисовал и видел характер форм. Он как бы был предшественником всего грядущего течения, исканий художников Запада. Из русского искусства он был восхищен иконами новгородцев. Фарфоры Попова и Гарднера восторгали его так же, как в литературе Пушкин и Лермонтов —он считал, что после них в литературе русской был упадок.
— Нет возвышенности,— говорил Врубель <...> "

"Раз кто-то сказал при Врубеле, что в России — повальное пьянство.
— Неправда,— ответил Врубель,— за границей пьют больше. Но там на это не обращают внимания, и пьяных сейчас же убирает отлично поставленная полиция."


"Будучи славянином, Врубель был в отдаленности поляк по происхождению. Многое время жил за границей. Любил ли он заграницу? Я его спросил об этом.
— Да,— ответил он,— мне нравится: там как-то больше равенства, понимания. Но я не люблю одного: там презирают бедность. Это несправедливо, и неверно, и нехорошо. А в России есть доброта и нет меркантильной скупости. Там неплохо жить —я люблю, так как там о тебе никто не заботится. Здесь как-то все хотят тобой владеть и учить взглядам, убеждениям. Это так скучно, надоело. Подумай, как трудно угодить, например, Льву Николаевичу Толстому. Просто невозможно. А сколько всех, которые убеждены в своей истине и требуют покорности именно там и в том, где нужна свобода. Императрица Екатерина женщина была умная и на проекте Академии начертала: «Свободным художествам»..."

Кому интересно, ссылка на воспоминания. Мне кажется, что мемуары, это самы интересный вид литературы, хотя  и не всегда  объективный.


Мальвы в Саратовской губернии. 1889


Бумажные фонари. 1898


На берегу Черного моря


За чайным столом. 1888




Борис Годунов. Коронование. 1934


Село на севере России. Середина 1890-х


Пейзаж с изгородью. 1919


Россия. Ностальгия. Начало 1930-х


Россия. Праздничное гулянье. 1930-е
Больше картинок здесь: http://artcyclopedia.ru/korovin_konstantin_alekseevich.htm" />

[Татьяна Сергеевна]

Спасибо вам за то, что были,
Писали жизнь и Русь любили
Такую, как она была...
Пусть гений светлого чела,
Пусть Ангел духа, Богом данный
Вас не оставит Там, Вдали,
Где б вы утешиться могли,
Сложив талант ваш первозданный
К Ногам Того, кто даровал,
Кто благодатью согревал,
Кто мокрость дивного апреля
Назвал однажды акварелью,
И кисти в руки вам вложил
В утробе матери, Кто был
И есть, и будет ВСЁ - во всём,
И человеком и...дождём.